Рижский ОМОН демонизировался демократическими СМИ в начале 90-х. Потом предпочитали хранить молчание о судьбах его бойцов. С заместителем командира отряда, капитаном Сергеем Парфеновым, который в 1991-м более сорока дней провел в рижской камере смертников, беседует Александр Каюмов, накануне тридцатилетия подразделения.
— Какую дату следует считать днем основания рижского ОМОНа?
— В октябре 1988 года был приказ министра внутренних дел Союза о создании ОМОНов. И потом, на основании этого приказа, они появились в Москве, Ленинграде, Риге. Наш отряд был создан 2 декабря 1988 года.
— Вы уроженец Донецка, но на многие годы стали рижанином?
— Дончанином я был только в раннем детстве. С 1966 года мы с мамой постоянно жили в Риге.
— Какими запомнились времена заката СССР в Риге? Когда почувствовали, что обстановка накаляется?
— Какие-то веяния стали ощущаться со второй половины 80-х годов. Мелкие недоразумения случались, но они были на бытовом уровне. А серьезные, заметные сдвиги начали происходить где-то с 1989 года.
Хотя первые тревожные сигналы были годом раньше. В 1988 году впервые был проведен слет бывших легионеров СС. Их тогда собралось около двадцати. Они решили повторить это и в 89-м. Мы знали об этом. Отряд был готов сорвать этот шабаш: ждали команды. Но, как всегда, команды не последовало, дали отбой. Всех с базы отпустили. Но все равно вечером к эсэсовцам приехали несколько машин без номеров. Легионеры были за городом, на берегу реки, человек сорок. И какие-то «хулиганы» в спортивной форме всех их разогнали.
А потом, с 90-х, уже эти сборы легионеров организовывались на другом уровне.
— Общественность утверждала, что эти спортивные ребята, испортившие «праздник», и были рижским ОМОНом?
— Врут. (Улыбается.) Не было найдено ни берета, ни удостоверения, ни наших номеров. Это какие-то «хулиганы» приехали.
— Как менялось отношение рижан к отряду? Когда начали пугать «черными беретами»?
— Изначально, когда создали ОМОН, наиболее дальновидные из нациков поняли, что он представляет угрозу для них. Отношение к отряду было негативно-настороженное.
Потом, в мае 1990 года, произошли некие события: пенсионеры, курсанты на митинге военных (сторонники Интерфронта, выступавшие против декларации о независимости Латвии) окружили здание Верховного Совета и начали прорываться туда. Там был на охране, на усилении, взвод Кузьмина из нашего отряда. Митингующим объясняли: ребята, то, что вы делаете, — незаконно. Давайте на выборы, и всё законным путем решайте. Они не прислушались. И взвод просто разогнал этот митинг. После этого те латыши, которые нас не любили, изменили отношение к отряду. Мы всем объяснили, что закон есть закон. Не мы законы принимаем. Но мы их охраняем, обеспечиваем их соблюдение. Нам всё равно, кто на них посягает.
А потом начались поползновения с другой стороны, в ноябре 1990-го. Какие-то дружинники вооружались, а мы их разгоняли. К тому моменту, когда начались баррикады, нас уже ненавидели сторонники независимости Латвии. До декабря 1990 года мы были идеалистами, что ли: верили, что всё будет по закону, нормально. Сейчас уже, с многолетнего расстояния, понимаешь, что к чему было, куда всё шло… Мы изымали оружие, не допускали столкновений. Поэтому нас объявили врагами. Списки с нашими адресами уже были вывешены на баррикадах. Мы, в ответ, вывесили списки с их активом. Поехали к их деятелям и объяснили: «У нас есть семьи — и у вас есть семьи. Значит, списки убрали — и чтоб больше такого не было».
— Какой момент в тех событиях стал точкой невозврата?
— Я думаю, лето 1989 года, когда Верховный Совет Латвийской ССР принял декларацию о государственном суверенитете Латвии. А потом понеслось: две прокуратуры, два МВД…
Вот это на меня очень сильно повлияло. Все мы принимали одну присягу — Советскому Союзу. Я как юрист понимал, что Конституция СССР должна быть незыблема для его части — Латвийской ССР. Ясно было, что идем не туда.
Потом приехал в наш отряд латвийский министр внутренних дел Вазнис и жестко заявил: «Раньше вы служили в Союзе, а сейчас будете служить Латвии». А присяга? Государство Латвия было в 39-м. Сейчас нет. Мы это понимали. И вот кучка этих деятелей решила, что будет так, как хотят они, а не по закону.
— Вы были убежденными защитниками советского строя? Или главной мотивацией были закон, присяга, приказ?
— О нас говорят, что мы были ударной силой КПСС. Но наша парторганизация в отряде состояла из 6-7 человек. Мы были просто за главенство закона.
И второй важный момент. Мой дед погиб, освобождая Латвию, в бою за город Мадонна. И моя бабушка с тремя детьми осталась в глухой белорусской деревне. Для меня память об этом — не пустой звук. А здесь видно было, что к власти приходят нацики.
Причем вылезло, как в любой заварухе, самое худшее — пена. Они делали всё неправильно, незаконно. Это был силовой захват. Вот нас обвиняли в том, что мы, якобы, захватили Дом печати, прокуратуру. Нет, мы брали эти здания под охрану на законном основании. В то время, в связи с тяжелым финансовым положением, можно было официально при любом подразделении создавать свой кооператив, который в свободное от основной службы время занимается охраной. И вот с этим кооперативом был заключен договор об охране Дома печати, прокуратуры.
— Как в условиях двоевластия и «войны законов» выстраивались отношения с центром?
— Командир отряда подчинялся министру напрямую. А когда осенью 90-го всё серьезно заварилось, отряд объявили «бандой» (было соответствующее постановление Верховного Совета Латвии), сняли с довольствия, шли разговоры, что нас будут силой разоружать, — центр переподчинил нас 42-й дивизии внутренних войск. Нам оттуда возили еду. Весь отряд месяца полтора был на казарменном положении. Простые люди — не только русские, но и латыши — приносили нам колбасу, сало, варенья и прочее. Где-то с начала 91 года в отряде был постоянный представитель из Москвы или из дивизии.
— Приходит из Москвы приказ: убрать таможни…
— В 1991 году вышел апрельский указ президента СССР о разблокировании дорог. Он нас очень взбодрил. Там говорилось, что надо уничтожить все искусственно создаваемые преграды для перевозки грузов, людей. В ночь с 22 на 23 мая, по согласованию с Москвой, приступили. В эти майские дни вспыхнули полтора десятка таможен по всей Прибалтике. С нами были следователи прокуратуры, которые изымали вещдоки, записывали, осматривали место происшествия, опрашивали этих таможенников. Конечно, нас за это не любили. Но мы и не стремились к такой любви.
Но сразу же после этого последовало официальное разъяснение: омоновцы сами работали, мы ничего не знаем. И сразу стало понятно: мы находимся в очень глубокой яме…
— В интервью ваших коллег иногда проскальзывают свидетельства или допущения о роли иностранной агентуры в прибалтийских событиях. Вы как заместитель командира отряда ощущали этот внешний фактор?
— Я стал заместителем командира в феврале 91-го. А ощущения такие и раньше были.
Сейчас мы понимаем, что Латвия, после Карабаха, Тбилиси, Баку, стала тренировочной площадкой для цветных революций. Те же самые провокации, неизвестные стрелки, убитые и раненые. Когда смотришь хронику украинского майдана — очень похоже. Уровень другой, а схема та же. Были ли в Риге ЦРУ или МИ-6, — мы не знали. Но спинным мозгом я чуял: это враги расшатывают, провоцируют, взрывают то, что мы строили и защищали. У нас был контакт с КГБ Латвии. Они группу вооруженную находят — мы этих боевиков забираем. Мы обо всех тенденциях сообщали в Москву, ездили туда. Все били в набат! Всё уходило — как в болото… Как в матрас орать. Ничего не доходило.
Депутаты Верховного Совета Латвии, будущего сейма, буквально не вылезали из Финляндии, Норвегии, Швеции. И ездили туда, как к себе домой. Насколько я понимаю, не на рыбалку. Они платили своим боевикам. У них водились нехилые деньги. Откуда?
Как только началась кутерьма возле здания МВД 19 января 1991 года, когда на наш отряд напали, — одновременно съемку вели семь групп: из США, Германии, Франции, Норвегии, Финляндии, Швеции и местные. Наша прокуратура пыталась их тихо допросить: что вы там делали? Они все в это время «случайно» проходили мимо парка. Вся группа с аппаратурой? Так же не бывает! В это время там были министр иностранных дел Латвии, Швеции и Норвегии. Случайно?
— Это события у Бастионной горки?
— Да. До сих пор не могу понять, как никого не нашли по тем событиям. Две пули в броннике, у командира рацию разбило, машины с пулевыми отверстиями. Буквально на следующий вечер приехала мощная группа из прокуратуры Союза, «важняки». Они отстреляли всё наше оружие. Я, когда сидел в тюрьме, сам видел эти акты: дали почитать. Ни одной нашей пули не вытащили из трупов. Это были «левые» пули. Провокация, и всё как водится в таких сценариях.
— А в чем сходство с киевским майданом? Там, кстати, тоже одно из обострений пришлось на 19 января.
— Эти баррикады начались в начале января. Людей со всей Латвии привезли в Ригу — замерзать на баррикадах. Конечно, морозы не сибирские, но минус 10-15 — тоже не сахар. Первую неделю — музыка, танцы. Вот сейчас будут нападать на них! Неделя прошла — никто не нападает. И люди начали разъезжаться. И вот через две недели всё случилось, разогрели ситуацию.
— Какому давлению подвергались семьи омоновцев?
— Угрозы и шипение были всегда. Не только списки вывешивали. 19 января 1991 года был известный эпизод, когда изнасиловали жену одного из наших бойцов. Это не выдумки. Есть заключение медицинское. И насильников взяли. И сдали их в прокуратуру. И дело уголовное было. Но их отпустили.
— Что предшествовало перелету рижского ОМОНа в Тюмень? Почему после путча в августе 1991 года пришлось держать круговую оборону на базе?
— В МВД Латвии был создан отряд, в который направили человек 400 из районов. У них было два БТРа, маленьких, хиленьких, еще 1954 года. И этот отряд должен был брать нашу базу. Местная власть долгое время всеми силами пыталась вбить клин между нами и рижской милицией. Но мы же вместе с ними учились, работали… Поэтому они звонили 21-го и предупреждали: ребята, этим вечером вас будут кончать. Все понимали: еще можно уйти, а через три часа уже будет поздно… Нас сдали, мы никому не нужны. Я видел ребят: растерянность, страх, суета… Бойцы были разные, в том числе и раздолбаи. Ангелов не было. Но с базы никто не ушел.
Окопы были вырыты. Ночь с 21-го на 22-е и с 22-го на 23-е — это было самое тревожное время. Все сидели в окопах и ждали штурма. Люди успокоились, настроились. Чувствовалась какая-то свобода. Была холодная решимость: «ну идите, мы вас встретим». Но не пошли.
Нас не только латыши собирались штурмовать. Когда стало понятно, что путч провалился, и в Москве резко поменялась политика, на нас «Альфу» хотели бросить. Но она отказалась. И калининградским морпехам отдавали приказ: разоружить отряд. Они объявили: если полезут на ОМОН, мы станем рядом с ними.
А потом начались переговоры. 1 сентября мы прилетели в Тюмень.
— О появлении рижского ОМОНа на улицах Тюмени ходили легенды. Что удалось сделать за тот месяц с небольшим, до вашего ареста в октябре 1991-го?
— Не скучали в Тюмени. Когда мы приехали, первое, что поразило: тишина… Поначалу мы там просто отсыпались. 2 сентября был приказ о расформировании Рижского и создании Тюменского отряда. 3 сентября мы уже вышли на работу. Это была оперативная рота по предотвращению угона автомобилей. Сразу же обратили внимание: люди вечером в Тюмени не гуляют. Народ кучкуется на остановках. Прибыл автобус: кто-то уехал, кто-то вышел, кого-то встретили — и быстро домой. Второе, что поразило: наглость криминального мира. Это не были какие-то там воры в законе, авторитеты и т.п. Это были обыкновенные «быки».
Когда мы проводили операцию «Банкет» и зашли в ресторан, я самому крупному орлу говорю: «К стене! Стоять!» Он не подчиняется. Я еще резче: «Стать ровно! Малую позу к стене!». У него большие глаза. Он команды не выполняет. И тут я понимаю: не знает, как это делается, не умеет! Ему показали.
Итоги операции «Банкет»: задержали несколько человек, которые были в розыске. Было возбуждено 31 уголовное дело по хранению огнестрела. Нунчаки, холодное оружие, баллончики — это уже не в счет. Начали работать. В городе стало спокойнее.
— Что можете сказать о самом неприятном моменте — вашем аресте и выдаче латвийским властям?
— Задним умом я понимаю, что где-то в конце сентября 1991 года нас решили сдать. Ввиду того, что на севере очень сложная криминогенная обстановка, нас всех разбили на группы по 5-7 человек и командировали в разные точки. Человек 10-12 оставалось на базе в пионерском лагере. Когда нас везли на аэродром, всех пропустили через кордон, обшмонали, забрали ножи.
Я успел побывать в Нижневартовске, Когалыме. Потом прилетели в Сургут. Наша группа работала по Оби, на нересте. Оказалось, что есть участки, куда милиции и рыбоохране нельзя соваться. Как нельзя?! Ну, вот мы туда в первую очередь и поедем! Со мной было пять человек… Неделю отработали на рыбе, успешно. Потом нас, человек восемь, продержали весь день возле какой-то зоны, которая, якобы, может вот-вот подняться. Но при этом даже щитов не выдали… Нам оставалось сделать еще один рейд по Оби. Но вечером 8 октября меня взяли в кабинете начальника милиции.
— Вас, гражданина СССР, в октябре 1991 года выдают Латвии, которая к тому времени уже считала себя самостоятельным государством…
— Более того, я был в Латвии первым, кто получил российский паспорт. Когда сидел в тюрьме.
Мы не были наивными. Мы понимали, что нас так просто не отпустят. Из нас методично делали «врагов народа». Но, перебравшись в Тюмень, мы уже считали, что всё позади…
В 1991 года было решение Верховного Совета Латвии, что если ОМОН выйдет спокойно и мирно, то к нему никакие санкции применяться не будут. Мы знали, что на нас крови нет, поэтому выходили с чистой совестью. В России было много желающих заполучить нас, но по 10, 20 или 50 человек. Только Тюмень взяла отряд в полном составе. Зато с богатым приданым: одних машин мы привезли 46. Губернатор нам сказал: если что-то неровно, то латыши передают материалы сюда, а российский суд с нами разбирается. Но мы-то знали, что мы чисты перед законом. И были спокойны на этот счет.
Когда на меня надели наручники и предъявили постановление об аресте (там были две статьи: бандитизм и терроризм), я думаю: «Приплыл!».
Надо учесть, что грызня между Горбачевым и Ельциным, между союзным и российским руководством была постоянно, а уж после путча — вообще. Поэтому неудивительно, что меня брали в кабинете начальника российской милиции, держали в СИЗО российского райотдела. Именно Ельцин поручил Генпрокурору РФ Степанкову выписать санкцию. Что было реально обидно: это сделали не какие-то боевики, нацики, фашисты в Латвии, а российские чиновники.
После того, как всё произошло, большая часть отряда ушла с командиром. Потому что уже не верили этим властям. У нас была система оповещения. Через сутки после моего ареста половина наших ребят, переехавших на север, просто испарилась оттуда. А потом где только не появлялись: в Приднестровье, в Питере, в Абхазии…
— То есть Ельцин сливал вас назло Горбачеву?
— Их терки — не главное. Кто пришел тогда к власти и в России, и в Латвии, и в Белоруссии, и на Украине? Предатели. В Латвии тот же Горбунов был ярый коммунист. Министра внутренних дел Вазниса я знал, еще когда он был начальником райотдела. Вот мы принимали присягу и старались ее исполнить до конца. Но ведь эти… тоже принимали свою присягу. И все ее нарушили. В этом — главная причина, почему нас сдали.
— Что происходило в рижской тюрьме? Почему вы оказались в камере смертников?
— Начнем с того, что я сам камеру закрывал очень много раз. Но когда за тобой закрывают камеру — это совершенно другое. Я понимал: если уж сел, то надо постараться, чтоб больше никто из своих не стал товарищем по несчастью. Надо было как-то сообщить, что случилось. Я начал писать дневник. И удалось передать эти записки на волю. Их опубликовали в «Известиях». Эти записки нашли своих адресатов.
Удалось мне найти адвоката, более-менее объективного, очень далеко от Риги. Еле-еле нашли, потому что все отказывались меня защищать.
Для нациков, для рижских полицаев это был очень неприятный сюрприз. Этим выходом моих писулек на воле я им поломал очень многие схемы и планы. И под тем предлогом, что они не могут обеспечить мою информационную закрытость, меня перевели на 42 дня в камеру смертников, со всеми вытекающими. Это был конец ноября. Было холодно и очень тесно с камере. Но зато я научился вязать! Надо же было чем-то заниматься.
А потом подключились «Комсомолка», «Огонек». Они наняли защитника. Запомнилась такая маленькая женщина, очень ярый демократ. Она сказала, что она мой противник, она против ОМОНа. Один раз приехала, больше я ее не видел. Она сказала, что мне сильно повезло. Потому что она видела тюрьмы в Швеции, Норвегии: там заключенные очень страдают от того, что не могут остаться одни.
Мой адвокат заявил, что пребывание в камере смертников надо расценивать как пытки. Дня через три-четыре после их визита меня перевели в одиночку. Это был самый счастливый момент. Я сутки не спал: вымывал, чистил камеру.
— А как относилась к бывшему омоновцу тюремная администрация?
— Где-то за год до моего ареста в Рижском СИЗО зэки взяли заложников. Нам пришлось освобождать. У них не было огнестрелов — только пара заточек. Фильмов насмотрелись, накурились — и понеслось. «Давай марафету, миллион рублей и вертолет!» Ну, приехали, дали… Всё нормально. Больше не просили.
И после этого сотрудники СИЗО будут как-то давить меня? Все ж друг друга знают: вместе учились, вместе работали. Это потом уже начали менять кадры на национальные…
— Каким запомнился день освобождения?
— Не было освобождения как такового. Было заключено между Латвией и Россией соглашение: отправили зэков-латышей в Латвию, а россиян — в РФ. Это было в августе 1993-го. Меня привезли в Великие Луки. Там я был в СИЗО два или три дня. Потом вышел указ президента о моем помиловании. Поезд до Москвы, самолет до Тюмени.
Парадокс в том, что я оказался в камере благодаря предательству российских чиновников, но и не сломали меня тоже благодаря России. Я очень благодарен нашему консулу. Когда начали менять заключенных, я был же гражданином России. Сразу же после развала Союза был выдан паспорт. Еще очень сильно помог Руцкой.
— Тридцатилетие отряда как будете отмечать?
— Всех собираем в Тюмени. Многие наши остались в МВД: в Перми, Воронеже, Москве, Питере, Сургуте. Многих ребят поразбросало: Абхазия, Приднестровье, Карабах, Сербия. Кого-то занесло даже в Бразилию, Португалию, Ирландию, Швецию…
Я очень горд, что служил в этом подразделении. За все мои действия в отряде мне не стыдно. Каждый свой поступок я могу объяснить, мотивировать, ответить за него.
